что она покажет чудеса дрессировки и ловкости. Вверх амфитеатром идут ряды каменных ступеней, с которых в нее летят дождем пакеты из-под воздушной кукурузы, арахисовая скорлупа, лимонадные бутылки с воткнутыми в них соломинками, рулоны туалетной бумаги. Вот ее истинная публика. Из спортивного зала глухо доносятся вопли господина Немета, требующего, чтобы оркестр играл громче. «Форте! Больше звука!»

Фаянсовая раковина умывальника покрыта трещинками. Над ней зеркало. Под зеркалом стеклянная полочка, уложенная на металлическую рамку. На ней стакан. Стакан поставлен достаточно небрежно, без всякого уважения к безжизненному предмету. Стакан стоит там, где он стоит. На его донышке еще осталась одинокая капля воды, дожидающаяся момента полного высыхания. Кто-то из учеников недавно пил из этого стакана. Эрика проверяет карманы пальто и курток в поисках носового платка и скоро его находит. Продукт гриппозного и простудного времени. Эрика берет стакан и обматывает его носовым платком. Стакан с многочисленными отпечатками неловких детских пальцев полностью укрыт платком. Эрика кладет на пол укутанный таким образом стакан и со всей силой наступает на него каблуком. Стакан беззвучно разлетается на осколки. Уже разбитый стакан она топчет каблуком еще несколько раз, пока он не превращается в груду осколков, еще не утративших формы. Слишком мелкие осколки ей не нужны! Они должны быть достаточно острыми. Эрика поднимает платок вместе с его острым содержимым и осторожно ссыпает осколки в карман пальто. Дешевый тонкостенный стакан разбился на особо опасные и острые кусочки. Платок заглушил звонкие жалобы стакана.

Эрика сразу определила, чье это пальто, и не только по кричащей модной расцветке, но и по вновь вошедшей в моду короткой длине. Эта девушка в начале репетиции выказала явное стремление подольститься к Вальтеру Клеммеру, который намного выше ее. Эрике хочется проверить, каково будет этой девушке жеманиться, когда она порежет себе руку. Ее лицо исказит ужасная гримаса, за которой никто уже не разглядит ее прежние юность и красоту. Дух Эрики восторжествует над преимуществами чужого тела.

Время первой моды на мини-юбки Эрика по приказу матери перескочила. Мать замаскировала свою команду носить только длинное, предупредив Эрику, что короткое ей не идет. Все другие девушки в ту пору укоротили свои юбки, платья и пальто. Или покупали уже готовую укороченную одежду. Колесо времени, уставленное свечами из обнаженных женских ножек, приближалось, однако Эрика по приказу матери «перескочила» его. Всем, кому было интересно или нет, она объясняла: «Лично мне такое не подходит, лично мне такое не нравится!» И устремлялась ввысь над временем и пространством. Выстреливаемая из материнской катапульты. Со своих высот она по самым строгим критериям, выработанным бессонными ночами, судила о бедрах, обнаженных по самое «не балуй» и еще выше! Она выставляла персональные оценки ножкам всех градаций, от затянутых в кружевные колготки до по-летнему обнаженных – что было еще хуже. Обращаясь к своим знакомым, Эрика заявляла: «Если бы у меня были такие ноги, как у этой или вот у той, я бы ни за что такое не надела!» Эрика наглядно описывала, почему, собственно, лишь редко кто может себе позволить мини-юбку. Сама она поместила себя по ту сторону времени и моды, нося юбки миди, как это называется на профессиональном языке. И она быстрее, чем другие, стала добычей беспощадных, остро отточенных ножей на колесе времени. Она уверена, что нельзя рабски следовать за модой, наоборот, мода обязана рабски следовать за тем, что к лицу, а что не к лицу отдельному человеку.

Эта флейтисточка, размалеванная словно клоун, подогревала к себе интерес Вальтера Клеммера, демонстрируя обнаженные бедра. Эрике известно, что эта девушка обучается престижной профессии дизайнера одежды. Когда Эрика Кохут умышленно сыплет ей в карман осколки разбитого стакана, в голове у нее проносится мысль, что сама она ни за что не хотела бы еще раз оказаться молодой. Она рада, что уже в возрасте, что молодость она своевременно заменила на жизненный опыт.

За все это время в раздевалке никто не появился, хотя риск был довольно велик. Все сидят в зале и усердно причащаются музыке. Радость, или то, что под этим понимал Бах, заполняет все уголки и щели, карабкается по гимнастическим стенкам. Приближается финал. Под усердное громыхание оркестра Эрика открывает дверь и скромно протискивается в зал. Она трет одну руку о другую, словно только что помыла их, и молча забивается в уголок. Она – учительница, поэтому ей позволено открывать дверь и тогда, когда водопад Баха еще не прекратил своего течения. Господин Клеммер регистрирует ее возвращение тем, что у него вспыхивают глаза, и без того излучающие блеск. Эрика игнорирует его. Он пытается поздороваться со своей учительницей, словно ребенок с пасхальным зайцем. Поиски разноцветных яиц на Пасху доставляют больше удовольствия, чем сами яйца, и точно так же обстоят дела у Вальтера Клеммера с этой женщиной. Охота для мужчины – наивысшее удовольствие по сравнению с неизбежным слиянием тел. Последнее – лишь вопрос времени. Клеммер ведет себя робко только из-за чертовой разницы в возрасте. То, что он мужчина, легко сглаживает разницу в десять лет, на которые Эрика его опередила. Кроме того, ценность женщины сильно понижается с возрастом и с растущей интеллигентностью. Инженер Клеммер все просчитывает, и под чертой его вычислений стоит результат, в соответствии с которым у Эрики есть еще в запасе немного времени, прежде чем она сыграет в ящик. Вальтер Клеммер чувствует себя раскованно, когда замечает у нее морщины на лице и складки на теле. Он чувствует себя скованно, когда она, сидя за роялем, что-нибудь втолковывает ему. Впрочем, в конце концов в счет идут лишь складки, морщины, целлюлит, седые волосы, мешки под глазами, крупные поры, зубные протезы, очки, расплывшаяся фигура.

По счастью, Эрика не ушла домой до окончания мероприятия, как она это обычно делает. Она любит уходить по-английски. Она никогда не попрощается, даже не махнет рукой. Раз – и ее нет, исчезла, растворилась. В такие дни, когда она намеренно ускользает от него, Клеммер обычно ставит пластинку с Шубертом на проигрыватель, слушает «Зимний путь» и тихонько подпевает. На следующий день он рассказывает своей учительнице, что один только цикл самых печальных песен Шуберта может скрасить то настроение, в которое она, Эрика, снова привела его вчера.

– В моей душе что-то звучало в унисон с Шубертом, в душе которого тогда, когда он писал «Одиночество», случайным образом рождались те же созвучия, что и во мне вчера. Мы страдали, так сказать, в одном и том же ритме, Шуберт и ваш покорный слуга. Конечно, я мал и